Дорогой читатель, мы хотим сделать наши электронные книги ещё лучше!

Всего за 5 минут Вы можете помочь нам в этом, ответив на вопросы здесь.

Дарья Доцук

ГОЛОС

Москва
Самокат
2017

Информация
от издательства

Художественное электронное издание

Серия «Встречное движение»

Для старшего школьного возраста

В соответствии с Федеральным законом № 436 от 29 декабря 2010 года маркируется знаком 12+

В тот день у Саши не было никаких предчувствий. Обычное утро. А потом прогремел взрыв.

Больше она не может спускаться в метро и находиться в толпе.

Страх набрасывается внезапно, душит, заставляет сердце биться на пределе. Приступ длится минуту, полчаса, час. Лекарства подавляют некоторые симптомы. А вот со страхом придется бороться самой. Или стоит все-таки рассказать кому-то о своих чувствах?

Поездка в Калининград к бабушке — шанс вернуться к нормальной жизни, ведь там никто не знает о том, что случилось, и можно не бояться косых взглядов и неудобного молчания.

Как освободиться от страха? Где найти точку опоры и силы жить дальше?..

Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с согласия издательства.

30

Между каштанами разлились лужицы света, в глубине парка зазвенел детский смех. Мимо весело пронесся джек-рассел-терьер с мячиком в зубах. Я зачерпнула багровых листьев: впервые вижу, как на остров каштанов приходит осень. Не верится, что встречу здесь и зиму, и весну, и новое лето.

— Шуля! Посмотри-ка на меня!

Я улыбаюсь, бабушка делает снимок. Мы сходили на выставку мобильной фотографии, и теперь у нее новое хобби.

Приезжали родители, привезли мои вещи и записали в новую школу. В школе на лестницах — фотографии прошлых выпусков. Мама нашла себя и свою подружку Ленку и сразу как-то перестала беспокоиться, что это не лингвистическая гимназия в Москве. Весь следующий вечер они с Ленкой просидели в кафе на набережной — через реку было слышно, как они хохочут, вспоминая Колю Б., которому мама писала стихи.

Отец подарил мне на новоселье велосипед: «В таком городе хорошо иметь велик». И кто-то в моей голове сказал маминым голосом: «Он просто не умеет словами. А если бы умел, получилось бы: “Прости, Сашка. Я злюсь, потому что ничем не могу помочь, не могу прогнать эту болезнь. Но ты сможешь, и я тебя во всем поддержу”».

Я никогда не считала себя спортивной, мое — это кресло, книжка и плед, а тут выяснилось, что я обожаю кататься на велосипеде. Кручу педали, а в солнечном сплетении вспыхивает радость. Вот так живешь и не знаешь, что внутри тебя есть секретный двигатель, нужно только понять, как его включить.

Стас учится на филфаке и параллельно осваивает кодинг, Анечка помогает. Это он уже не столько для мамы и отчима, сколько для себя — можно ведь и сайт по «Стране аистов» сделать, и кучу разных проектов.

По субботам у нас по-прежнему клуб, разве что изменилось содержимое Распределяющей вазы: вместо рассказов о смерти легенды разных народов — викингов, англов, индейцев… Я привела в клуб Катю из моего класса, она тоже новенькая, переехала из Казахстана. Так у «Страны аистов» появился еще один читатель.

Анечке на день рождения мы подарили кеды, чтобы она не сломала ногу на шпильках. Она засмеялась: «Я же буду совсем карлик!» Но с удовольствием переобулась, и мы пошли гулять на Верхнее озеро. Кормили лебедей, и я думала с восторгом и удивлением: «Я теперь здесь живу».

Когда-то на острове каштанов умещался целый город — двадцать восемь улиц, даже трамваи ходили. А потом английские бомбардировщики за две ночи сровняли его с землей25. Теперь только выстроенный заново одинокий Кафедральный собор возвышается над лужайками.

Пожилой немец-турист нацелил объектив на башню собора и застыл, наводя фокус. Его жена присела на один из валунов и развернула пакет с выпечкой.

Сделав пару кадров, немец присоединился к жене. Он жевал круассан и что-то рассказывал. Жена хмурилась и печально качала головой.

Возможно, здесь прошло его детство. Или их общее детство. И вот они бродят по чужому городу в поисках того самого, своего, детства. Разве могли они тогда предположить, что весь их мир исчезнет под завалами? Вместо Королевского замка — пустырь, а над пустырем, в сером окружении хрущевок, торчит похожий на гигантскую голову робота заброшенный Дом Советов — еще один памятник еще одной несуществующей страны.

Мы похожи — остров каштанов и я. От нас почти ничего не осталось, но мы должны строиться заново.

А еще я подстриглась. Пошла в парикмахерскую и отрезала свои ужасные секущиеся волосы. Сорок минут — это долго. Поначалу было тревожно и неуютно, я косилась на урну, но, когда перетерпела первые десять минут, стало легче. Я смотрела в зеркало на свое каре и чувствовала, что отвоевала у болезни частичку себя. Может быть, вот так, понемногу, я и вернусь.

1

Это случилось 21 ноября в 8:14 утра. Несколько секунд, которые длятся слишком долго. Которые ты будешь носить в себе и проживать снова и снова, как будто остальные воспоминания стерты.

У меня не было никаких предчувствий. Я ехала в школу. До школы две остановки на метро, всего четыре минуты. Скоро эти четыре минуты покажутся мне пропастью.

Сегодня тест по физике. Зато после уроков можно поехать в книжный и спокойно провести там часа два-три. В том, что будет физика и будет книжный, я была уверена так же, как в том, что второго октября становлюсь на год старше.

Поезд гудел, свистел, грохотал и раскачивался. Скрежетал по рельсам — из-под колес, наверное, брызгали искры. Так мне, во всяком случае, представлялось. Горячие искры, как от сварочного аппарата. В детстве кто-то из мальчишек сказал, что, если посмотреть на сварочные искры, — ослепнешь. И я до сих пор опускаю глаза, когда вижу оранжевый фонтан, бьющий сварщику в маску. Там точно искры, под колесами.

Поезд вильнул, и мужчина в колючем пальто навалился на меня, отдавил тяжелым ботинком ногу. Утренние попутчики — худшие. Сонные, злые, незавтракавшие, вся работа впереди. Вечерние получше — едва живые, но все же не такие безнадежные, они уже отмучились и знают: скоро неуклюжий поезд доставит их домой, к ужину и дивану.

Я читаю с телефона, кое-как раскорячившись между чьих-то спин, плеч, рюкзаков, — вся в напряжении, чтобы удержать равновесие. Все какие-то сердитые. Может, потому, что никак не выпадет снег. Отец тоже приходит с работы раздраженный больше обычного и говорит, что все кругом психи. У него свое поверье: «Вот ляжет снег — психи успокоятся».

А я не люблю снег.

Казалось, худшее, что могло со мной случиться, — это зима.

Я до сих пор не могу разобраться: в тот день, 21 ноября, ничего плохого не должно было произойти. Просто не имело права.

Поезд вынырнул из тоннеля. На платформе уже нетерпеливо выстроились пассажиры, готовые запрыгнуть внутрь.

Все было как всегда.

А потом произошел взрыв.

2

И вот теперь, полгода спустя, я здесь, у бабушки в Кёниге1. По стеклу струится дождь, и я наблюдаю за каплями: они скользят, сливаются друг с другом. Преголя2 ловит неверное отражение Рыбной деревни и переливается таинственно, как змеиная кожа. Вообще-то это не настоящая деревня, это новые здания в довоенном немецком стиле. Наверное, они нужны для того, чтобы отвлекать внимание от «хрущевок» на заднем плане. И чтобы туристам и молодоженам было где фотографироваться. А вот белая башня-маяк ничего.

Рассматриваю старую фотографию конца 40-х. Она матовая и как будто теплая. На ней молодые Тишкины — мои прабабушка и прадедушка — и бабушка Надя, совсем еще малышка. Они настороженно смотрят в камеру, словно фотографироваться для них — тяжкая обязанность. А может, дело в старой немецкой кирхе, которая виднеется у них за спиной. Может, именно она, обезглавленная не то английским, не то советским снарядом, наводит ужас на Тишкиных?

На башне уцелели огромные часы с тяжелыми стрелками. Показывают двадцать минут седьмого. Еще по немецкому времени. Что-то тревожное рвется наружу с этой фотографии. Я вглядываюсь в напряженные лица Тишкиных и прячу фотографию в книгу.

Дождь усиливается. Капли бьются о стекло, как бестолковые прозрачные букашки. «Википедия» говорит, в Кёниге в среднем тридцать четыре ясных дня в году. Остальные дни принадлежат ветру, дождю и мраку. Город вечной осени. Я проводила здесь по три недели каждое лето — а лета так ни разу и не увидела. Посмотрим, повезет ли в этом году.

В старину неугодных жен и глупых детей ссылали в какой-нибудь монастырь, чтобы не было стыдно перед соседями. Вот и меня… Вернее, я сама решила устраниться. Родителям нужно от меня отдохнуть, а то я уже стала их личным домашним дементором. Им нужна целеустремленная дочь-отличница, которую можно с гордостью показывать друзьям, а не беспомощное создание, которое даже из дома выйти не может.

Конечно, никуда бы меня не отпустили, если бы врач не сказал, что смена обстановки и свежий воздух пойдут мне на пользу. Главное, чтобы лекарство не забывала принимать. Насчет этого он может не беспокоиться, забыть о лекарстве я уже не в состоянии.

Перед отъездом мама все равно искала повод меня оставить. Зачем? Понимала ведь, что нам всем нужна передышка. Так хотелось оказаться где-нибудь, где никто не знает, что у меня диагноз.

Одноклассники вели себя странно: списать не просили, даже не заговаривали со мной лишний раз. Ну правда, о чем говорить с жертвой теракта? А если она еще и с катушек слетела? Как ни скрывай, все равно узнали. От классной, наверное.

Иногда мы ссоримся с отцом, и мама меня защищает: «Она такая ранимая и впечатлительная! С ней надо ласково». Отцу все равно, он железный: сам не плачет и от других не потерпит. Но иногда у железных людей рождаются самые обычные дети. А моему отцу не повезло вдвойне: у него дочь.

«Чуть что — сразу в слезы!» — цедит он и уходит. Ему противно видеть мои опухшие глаза, он даже не пытается это скрыть.

Я сама виновата. Окажись отец на моем месте, он бы выстоял и еще бы кого-нибудь спас. Мне следовало заставить себя быть сильной, выносливой, не бояться. Притвориться, что «ранимая и впечатлительная» — не про меня. Вот тогда бы он воспринимал меня как нормального человека.

А я сломалась.

Отец считает, что я сама себя накручиваю, а врачам лишь бы лечить, они и здорового до смерти залечат.

Если бы можно было отсечь руку, чтобы избавиться от страха, я бы это сделала. Серьезно, я не преувеличиваю. Жизнь без руки кажется мне куда привлекательнее того, что сейчас со мной происходит.

Ну вот, теперь, когда я в Кёниге, им станет полегче. Отцу не придется каждый день видеть меня, а маме — отцовские оголенные нервы. Осталось только выздороветь. Отец дал мне на это три месяца.

3

Мама помогала мне собирать вещи и как бы между делом отговаривала:

— Ну зачем тебе сейчас лишние переживания? Чужой город, плохой климат…

— Это не чужой город, там бабушка.

— С бабушкой тоже бывает непросто.

Я ничего не ответила. Свернула кофту и взяла следующую.

Мама все повторяла, что они с папой ужасно за меня волнуются и очень хотят, чтобы я поскорее поправилась; что от болезни нельзя сбежать в другой город; что они делают все, что в их силах.

— Да, я знаю, — отозвалась я.

Голос у мамы ласковый, а в глазах — будто укоризна: «Смотри, как мы стараемся! Ну почему ты никак не выздоравливаешь?»

Иногда мне кажется, что и она не верит в мою болезнь. Конечно, ведь ни УЗИ, ни микроскоп не покажет концентрацию страха в крови. Но я его чувствую. Его будто впрыскивают в меня, и он бежит по венам, отравляя все внутри. И я ничего не могу сделать.

Когда твое тело выходит из-под контроля, силы взять неоткуда. Нет такого волшебного колодца, где все это хранится — вера, терпение, надежда, храбрость: бери ведро и черпай.

Мама все время напоминает: надо быть сильной, бороться, это не навсегда. А если навсегда? Я очень устала. Я просто оболочка для болезни, которая в тысячу раз сильнее меня.

Врачи не дают никаких гарантий. Медикаментозная терапия может затянуться на несколько лет. И всегда возможен рецидив.

Наверное, я сдалась. Но у меня правда больше нет сил.

— А вдруг у тебя там голова будет болеть на погоду? — волнуется мама.

Я вспоминаю холодное даже летом Балтийское море и пронизывающий ветер, от которого больно в ушах.

Но дома хуже. Уговаривать меня бесполезно.

Мама поджала губы; она никогда не кричит, не ругается и ничего мне не запрещает. Быстрым сердитым движением она застегнула чемодан и демонстративно выставила его на середину комнаты. Мол, поступай как знаешь.

Я посмотрела на чемодан. В боку заныло. Чемодан застегнут, отъезд стал реальностью. Мама больше не будет сопротивляться, отец возьмет билеты, и я уже не смогу передумать. Беспокойство прокатилось сквозняком по спине. Я машинально сцепила пальцы, как и всегда, когда нервничала.

Бабушку я не видела с прошлого лета. Когда я была маленькой, мы каждый год ездили вдвоем в огромный скучный санаторий. Купаться в море мне не разрешали, я была из «часто болеющих», так что морем мы просто «дышали». Такую бабушка придумала процедуру. В лес мы ходили дышать соснами, а на пляж — морем.

А вдруг она тоже скажет, что я себя накручиваю?

Тут я вспоминаю про самолет и цепенею. Замкнутое пространство посреди ледяной пустоты. Как я ни отталкивала эту мысль, она проскочила и впилась в сознание. От нее стучит в висках и закладывает уши. На меня накатывает паника.

На мамином лице вспыхивает беспокойство: она мгновенно подмечает мой застывший взгляд и сбивчивое дыхание. Я никак не могу вдохнуть полной грудью.

Холод ползет по мне, и его прикосновение — как гладкое змеиное туловище. Я боюсь двигаться. Лед сковывает меня изнутри, перекрывая дыхание. Кажется, он настолько силен, что не ограничивается моим телом, струится из кончиков пальцев и заполняет собой всю комнату. Я чувствую себя призраком, о чьем присутствии догадываешься по сквозняку.

Мама греет мои руки в своих ладонях.

— Сашенька, дыши глубоко! Давай вместе: х-х-у-у… х-х-у-у…

Она предлагает досчитать до десяти, как учил врач. Это не так просто, когда к горлу подкатывает тошнота, а сердце истерически стучит и жжется, пытаясь пробить грудную клетку насквозь.

Мама повторяет что-то ровным тихим голосом. Так утешают ребенка, пока тот не уснет. Но ее бормотание только раздражает. В ушах гудит и лязгает, словно в голове с бешеной скоростью носится бесконтрольный поезд метро.

— Мне страшно, мам, я не могу, не могу, — шепчу я сухими губами, но «страшно» — слишком пустое, бесполезное слово.

Мама гладит меня по спине:

— Я знаю, Сашенька, постарайся не думать об этом. Ну чего же ты опять испугалась, маленькая моя?

Делает вид, что может помочь, но ничего она не может. Слова и поглаживания не остановят приступ. Это все равно что угрожать лесному пожару деревянным мечом.

На меня наваливается тяжелое одиночество. Мама не понимает. Она думает, что я притворяюсь: стоит мне захотеть, и все это прекратится, просто мне нравится страдать и быть несчастной.

Хочется закричать: «Почему ты ничего не делаешь?! Вызови скорую! Я же сейчас умру! Или ты наконец решила от меня избавиться?» Но голос не слушается. Я отбрасываю мамину руку. Пусть не трогает, мне противны ее прикосновения.

Я прекрасно осознаю, что со мной происходит, но мозг отказывается управлять телом. Механизм панических атак я знаю наизусть: ложный сигнал тревоги, запуск аварийной реакции, резкий выброс адреналина, организм ведет себя так, будто ему угрожает смертельная опасность. А потом наступает что-то вроде интоксикации. Паника поглощает все: лихорадочно стучит сердце, мысли обрываются, и все попытки взять себя в руки заканчиваются ничем.

Я успеваю добежать до туалета, прежде чем меня выворачивает. Мне хочется вытошнить весь этот страх, по-другому от него не избавиться. Я задыхаюсь, из глаз выдавливаются слезы. Слышу, как причитает мама. Между позывами я со страшным присвистом втягиваю в себя воздух, но его недостаточно, чтобы наполнить легкие даже до половины. Это пугает еще сильнее.

Самый страшный момент: я понимаю, что легкие отключаются, осталось два-три вдоха. И пусть. Зачем мне такая жизнь? И жизни я такая — зачем? Не могу больше, не хочу.

И вдруг какая-то частичка меня, маленькая и глупая, начинает сопротивляться. Паника угнетает ее, но одновременно подстегивает. Она бьется и трепещет отчаянно, как птенец в крокодильей пасти. Я будто выныриваю из ледяного океана.

Я уговариваю себя дышать глубже и считать до десяти. Постепенно дыхание выравнивается, я беру у мамы стакан воды, полощу рот, выхожу и начинаю мерить шагами квартиру. Ходить, двигаться, согреваться. Я думаю только о том, как переставлять ноги. Сердце то набирает, то сбрасывает скорость, и шаги — единственное, что дает ощущение контроля.

«Просто шагай, — говорю я себе, — больше от тебя ничего не требуется».

Когда накатывает паника, я повторяю про себя один и тот же стишок, снова и снова, пока слова не потеряют смысл:

Жил-был человечек кривой на мосту.

Прошел он однажды кривую версту.

И вдруг на пути меж камней мостовой

Нашел потускневший полтинник кривой.

Жил-был человечек кривой на мосту.

Прошел он однажды кривую версту…3

Через час, который тянется словно день, стишок начинает действовать. Как заклинание. Пульс приходит в норму, вспышки страха и покалывание в сердце становятся более редкими. Потребовался не один месяц, чтобы этому научиться. Меня все еще знобит и колотит, но я знаю, что мне уже ничто не угрожает. До следующего приступа. Страх отступает, дает мне возможность поднакопить сил. Ему нравится со мной играть. Разум — странная штука. Иногда он напоминает большой пыточный механизм.

Мама прижимает меня к себе, и я пытаюсь заглушить чувство стыда за то, что я такая. Мы идем на улицу, потому что мне нельзя останавливаться, мне нужно шагать. Шаги — это моя медитация.

Несмотря на жару, мы ходим и ходим по длинной аллее. Делаем вид, что гуляем. Разговаривать не получается.

Если еще час назад ты был уверен, что умрешь, и вот сумел избежать смерти, все кажется чудесным и странным: залитый солнцем тротуар, трава между плитками, голуби, столпившиеся вокруг старушки с хлебными крошками, и иногда ветерок. Словно отведенное тебе время кончилось, но по чьему-то недосмотру ты проживешь еще один день.

Чтобы отвлечь меня, мама болтает о какой-то ерунде. Почему бы нам не вырастить базилик на подоконнике? Продаются специальные горшочки, там уже все готово, и грунт, и семена. Полил — и растет. Можно целый садик завести: мята, ромашка, петрушка, розмарин…

Мне уже лучше, но все же мельком, где-то на заднем плане, проносится тревожное: а что, если в следующий раз я не услышу ту частичку меня, которая так не хочет умирать?

4

В Кёниг мы прилетели около шести утра, и злой невыспавшийся отец накинулся на охранника за то, что прокат автомобилей до сих пор не работает. Мол, в самом паршивом аэропорту можно получить машину в любое время суток, а у отца к тому же заказано.

Охранник повторял, что он к прокату никакого отношения не имеет, но отец уже вошел в раж.

— Это только у нас такое возможно! Нигде в мире!..

Мама осторожно взяла его за локоть:

— Юра, они только с девяти. Если неохота ждать, давай такси возьмем.

Он отмахнулся и снова заорал на охранника:

— А мне никто не сказал, что с девяти! У меня заказано, понимаете вы или нет? Вызовите их сюда сейчас же!

Мама виновато улыбнулась охраннику и отправилась добывать кофе. Никакой общепит в зале прилета тоже не работал, и маме пришлось возиться с полуисправным кофейным аппаратом.

Мне кофе не полагался, он возбуждает нервную систему. Так что я заняла одно из жестких металлических кресел и стала рассматривать парковку. Солнце уже выбралось из-за горизонта, и в машины проникал теплый розоватый свет. Дождя вопреки ожиданиям не было.

Ну все, можно выдохнуть: я на земле. Я отпила из бутылки, в которой плавали четвертинки лимона. Скулы свело. Воду с лимоном мне пожертвовали стюардессы, чтобы я как-то сладила с тошнотой и не действовала на нервы остальным пассажирам. А раньше я любила летать, облака меня завораживали.

Наконец можно освободить запястья от тугих акупунктурных браслетов. Они вроде как помогают от укачивания. Мы с мамой купили их в аптеке перед полетом. Но началась турбулентность, в хвосте зарыдал младенец — так, словно знал наверняка: сейчас разобьемся, — и меня захлестнуло.

Надо было садиться у окна, а не в проходе. Тогда толстый любопытный мальчишка не смог бы на меня таращиться. Хотя какая разница? Вот взрослые не таращились, но от этого не легче.

Все, хватит думать об этом. Никого из них я больше не увижу.

Раньше я много где мечтала побывать, особенно в Скандинавии — мне всегда нравились их легенды. А тут практически Скандинавия — Швеция на другом берегу Балтийского моря.

Мама принесла отцу кофе в надежде отвлечь его от охранника.

Отец принюхался и скорчил гримасу:

— Дрянь какая.

День не ладился. Кофе оказался не просто дрянью, а дрянью горячей. Отец выругался так яростно, что чей-то ребенок заплакал.

Хоть бы уже кто-нибудь появился за стойкой проката.

Чтобы не утруждать бабушку, родители остановились в гостинице в Рыбной деревне. Это вроде и близко, на том берегу реки, но бабушка обиделась. Она-то и рада утруждаться и целый день печь пироги, у нее все вкусные — с капустой, с сыром, с вишней, но особенно — с ревенем4. Пироги с ревенем я только у бабушки ем, в Москве ни разу не встречала.

Мама правильно поступила: отца не каждый выдержит. Он так разговаривает — сразу чувствуешь себя последним ничтожеством. К счастью, он не любит ходить в гости, не нравится ему, что в гостях нужно следовать чужим правилам. А в гостинице заплатил — и живи как хочешь.

Отец затащил мой чемодан в комнату, которая раньше принадлежала маме. В шкафу до сих пор висит мамина школьная одежда, бабушка ее не раздает — вдруг мне что-нибудь понравится. В письменном столе хранятся тетрадки. Обычные, по русскому и математике, и забавные, со стихами Коле Б., которые смешно и страшно неловко читать — но не оторваться!

В день приезда отец в основном сердито молчал. Или сосредоточенно ел. Наверное, мечтал поскорее вернуться в офис.

А бабушка в присутствии отца постоянно суетилась: то кофе предложит, то